красный бархат футляра.
рубин, сердечной жилой вспыхивающий в золотой огранке — ослепительно-красный.

красное,
красное,
красное

(тигриные полосы, отпечатавшиеся вмятинами от сбившейся простыни на предплечьях)

в глазах подавляющим.

ичиро прячется у него под боком: зарывается в темные перья, размывается в их тенях. умихико гладит змеиные полосы, отпечатавшиеся розоватыми вмятинами от сбившейся простыни на предплечьях. наклоняется вперед; сбившуюся и упавшую на лоб темную прядь заправляет за ухо — бережно.

шум. такой оглушающий в этом растянутом ожидании.
когда-то — шорохом занавесок, теперь — щелчком дверного замка, скрипом ручки, нетерпеливым топотом лап.
неровной дробью под солнечным сплетением.

слепая ночь гудит очертанием на периферии.
умихико сдавленно выдыхает.
выглянешь в окошко?

умихико теряется тоже, без всякого колдовства.
в дымчатых блюдцах чужих глаз читаются вопросы — у него их к себе не меньше.

зачем этот визит — петарда, которая разорвется в руках, — эти звонки, эти гадкие сообщения, от которых все скручивается и твердеет горло. подумать только, это похоже на серебристый капкан в траве, в который суешь лодыжку, на прыжки по льдинам, на нож в кривой подворотне, который ты сам нашел и вставил себе в живот.

и вот он здесь, распоротый, с пробитым брюхом, с мыльными пятнами вместо «вместе», с этими холодными облаками там, где хранились самые правильные слова и какая-то нежность, проступающая на щеках цветом вишни. пришел по капле слизывать сизый яд с алебастровых пальцев, искать касаний этих бережных мясорубку.

словно не зная: ему куросавы чувств не вынести, даже малости.

медленно обрисовывает взглядом замерший в проеме силуэт.
ведет плечом, исчерпывающе роняя: — спросил.

сквозь окна льется сонное солнце. он щурится, привыкая не сразу. неторопливо окидывает взором пространство, полное воздуха и сминающей свет черноты. не знает, за что зацепиться в первую очередь, и ничего из увиденного не запоминает.
смотрит в чужую спину.

может, ичиро поставит чайник. сварит не чай, но кофе. предложит свою футболку.
умихико, поднявшись на второй этаж, обнаружит там разворошенную постель и спрячется в ней.
тогда круг замкнется —
удавкой на его шее.

—

больше никаких проповедей, ичи.

не стоило заявляться вот так.

умихико прилипает к полу, потрясенный этой мыслью.

я даже не могу полноценно на тебя разозлиться, ты не даровала мне клыков или ясного гнева. ты, наверное, думала: это милосердие. мол, так мне будет проще справиться с происходящим вокруг, не прочувствовать всей боли, не сойти с ума. знаешь что? нахуй иди со своим милосердием. посмотри, во что ты меня превращаешь. мне двадцать один и у меня ранняя деменция. все что мне дорого канет в небытие еще при моей жизни. блять, вот спасибо! это то, чего я хотел. как ты так ловко угадала, затейница?

шум. такой оглушающий в этом растянутом ожидании.
когда-то — шорохом занавесок, теперь — щелчком дверного замка, скрипом ручки, нетерпеливым топотом лап.
неровной дробью под солнечным сплетением.

слепая ночь гудит очертанием на периферии.
умихико сдавленно выдыхает.
выглянешь в окошко?

сладкий кошмар, преследующий по пятам ретроспективой: ичиро устраивается у него под боком, как привык. зарывается в темные перья, размывается в их тенях. умихико гладит змеиные полосы, отпечатавшиеся розоватыми вмятинами от сбившейся простыни на предплечьях. по капле слизывает сизый яд — лисьи слёзы — с алебастровых пальцев, зная точно: ему куросавы чувств не вынести, даже малости.
даже малости.

ичиро выглядит растерянным. умихико теряется тоже, без всякого колдовства.
в дымчатых блюдцах глаз читается ворох вопросов — у него их к себе не меньше.

мне просто нужно-

и все же он здесь, несмотря на.
распоротый сталью-укором, с мыльными пятнами вместо «вместе», с этими холодными облаками там, где хранились самые правильные слова и какая-то нежность, проступающая на щеках цветом вишни. закончив обрисовывать замерший в проеме силуэт, опускает взгляд на юлящую в ногах собаку и ведет плечом, роняя до гадости исчерпывающее: — спросил.

понимая, что куросава может попросту его не впустить.
не сомневаясь, что куросава обязательно его впустит.

даже если коридор окажется слишком мал для двоих.
а он предпочтет этого не заметить, как и все иное, связанное с ичиро, заученно и поддельно.

сквозь окна льется сонное солнце. он щурится, привыкая не сразу. неторопливо окидывает взором пространство, полное воздуха и сминающей свет черноты. не знает, за что зацепиться в первую очередь, и ничего из увиденного не запоминает.
смотрит в чужую спину, застывшую у двери.

может, ичиро поставит чайник. сварит не чай, но кофе. предложит свою футболку.
умихико, поднявшись на второй этаж, обнаружит там разворошенную постель и спрячется в ней.
тогда круг замкнется —
удавкой на его шее.

— наверное, не стоило заявляться вот так.

умихико не приходится сокращать шаги между — он их изначально не делает.
в метре от замирает тенью и прислоняется к стене задетым плечом.

вторит слабому шелесту, как если бы все вокруг внезапно обрело ту же хрупкость, что в чужом голосе;
прилежно утихает на тон, кроша тишину — бережно.

— хотел предупредить, но в последний момент передумал. выбрал тешиться мыслью, какое у тебя будет лицо, когда я заявлюсь, и сколько мне очаровательная твоя растерянность принесет удовольствия. «наконец-то ты поймешь, каково мне приходится каждый хренов раз.» — так я думал.

— знаешь, все сильно проще, очень банально: я вдруг решил, что ты сбежишь. испугался самой возможности. что ты разволнуешься, не захочешь, вот так возьмешь и исчезнешь, словно не было.

— больше никаких проповедей, ичи.

умихико прилипает к полу, потрясенный этой мыслью.

https://www.personality-database.com/en … p;type1=13

black math — strangelove

Перепёлочка,    дружба-жвачка для всех

у меня в голове сложилась история, что после возвращения в племя ворона какое-то время находилась под наблюдением целителей (и, вероятно, наведывалась к ним еще добрую часть перехода), тк четыре месяца одиночных скитаний просто не могли не сказаться на привыкшей к комфортной племенной жизни кошке. следовательно, много времени провела с остролапкой. в целом, я её отношение к юной целительнице вижу как что-то поддерживающее и теплое. и снабжать приглянувшимися остролапке сухоцветами

[ начало ]

лес расступается. меркнет неясной тенью в низинах и впадинках новых воспоминаний, пронзенный серебристыми хребтами и свистом ветра, обточившего эти камни, обрамленный красной-красной судьбой, витком уведшей прочь от пестрой листвы и речных песков — опять, домой, сколько бы бравад он ни спел, сколько бы раз ни возник у границы-кромки, научившись ее находить, но не переступать. василистник смотрит на, смотрит сквозь — за тяжелыми ветвями видит горы, зовущие в путь.

покоряется песне.

можжевеловая украдка скользит по выкрашенным копотью бокам, по алым вспышкам у левого плеча — больше сосредотачивается на едва приметных искрах, повисших близ и между.

сколько троп прошел ночехват, сколько черных сказок на них свила опаленная — каждый их переход лапа об лапу шел с опасностью, и все же обыденность вновь гремит азартом, давним полузабытым чувством, схороненным в зеленых огнях, вихрящихся близ зрачков. василистник выглядит обычно, вышагивает плавно и ровно, и все же некая бодрость духа заявит о себе мягким покачиванием хвоста, легкой улыбкой, прикипевшей к уголкам губ, стоит набату сердца раствориться в грохоте хладных вод.