василиск смотрит в глаза: наслаждается.

в глазах — примерзшая, никем не отогретая поволока.

скука доходит до края; льётся через, пачкая пол липкой речкой.

набат: кровь в ушах, стук под сливочной кожей, прерывистое дыхание, жизнь; неуемная жажда. ох, васенька, сколько в тебе всего — и аленького, и гаденького; вот-вот взорвешься же — выпусти. эти чувства нерастраченные душат, лилейным меж костяшек стрянут, зудят и краснеют охотой, не сорванные.

тебе ведь только того и надо, самой малости: ты ягода волчья, ты на зубах сладостью, ты рай, проглоченный ненароком, но за тем взращенный — аккуратно препарировать душу, льнуть к ней, кошкой ластиться, кончиками пальцев гулять по тонким запястьям и лебединой шее. после нащупать пульсацию. вдохнуть. задышать.

                нависнув,

                выдавить жизнь.

ему скучно.

так бывает:

ох, васенька, золотце ненаглядное, змееныш пригретый — сколько нежности в тебе, сколько любви; вот-вот взорвешься. чувства нерастраченные душат, лилейным меж костяшек стрянут, зудят. болят и краснеют жаждой, не сорванные.

вася, ты ягода волчья, ты на зубах сладостью, ты проглоченный ненароком рай — аккуратно препарируешь душу, льнёшь к ней, ластишься, кончиками пальцев гуляешь по тонким запястьям и лебединой шее; нащупывая пульсацию, дышишь, вдыхаешь; нависнув, ласково выдавливаешь жизнь.

вновь
цветешь.

тебе бы только-

милый, вспомни, так пахнет твоя жизнь: влажной чёрной землёй, сброшенной кожей, трепещущими мотыльками под вереницей змеиных рёбер; сизым небом в коченеющих пальцах. давай, тысячеликий, расскажи, что прячется под замершими веками, рассыпанным инеем на ресницах: сколько там червоточин и самоцветов, сколько мира и фарфоровых журавлей, как пролегает вдоль каёмок и впадинок волчья тропка, какие цветы с васильковым отливом распускается там, где маковый ручеек разродился руслом.

василиск колечками вертится, крутится; тянется к лебединой шее — ласково выдавить жизнь.

сколько нежности в тебе, сколько любви; ласка душит, лилейное меж костяшек стрянет, зудит, болит, краснеет жаждой. любовь, любовь — все равно что полынь во рту: пережевать, проглотить, из раза в раз — отравиться.

в саду девицы пляшут на чьих-то костях; топчут сестер, хризантемами пробившихся поглазеть на жизнь.

василиск рождается из яйца, снесенным петухом и высиженным жабой  — василиск рождается с ложечкой во рту из чистого серебра, и та обугливается, чернеет, напитавшись отравой.

каков на вкус чернозём? не пропоет ласточка с застывшей агонией на лице.

в уродливом мире невообразимо прекрасное — всё твоё.

что - ты - сделал?

он упирается локтями в спинку дивана за; взглядом мажет по рассыпанным прядям.
он не глядит — прикипает; по-хозяйски шарится в виражах чужих смятых линий пустой и беззвучной чернью.

под ребрами копошатся черви, он их чувствует: они прямо там, в тканях и между, вытягивают лоскутки, разбухают, жиреют, сворачиваются красными куколками и вылупляются бабочками, вывихивая крылья о тесноту; их бы выскрести, ноготками растолкать тёплое мясо и наощупь, больно, нарочно, нарочно больно, выискать дыры, с соком выдавить или раздавить, размозжить, наконец-то перемешав с собой.

пальцы сминают ткань над солнечным сплетением; он дуреет.
ему мерзко. щекотно.
невыносимо сладостно.

нетерпеливость — раскаленная, душная; в глазах от неё темнеет, темнеют сами глаза и плавятся мысли. он ищет хоть что-то, хоть что-нибудь: остудиться, уняться, вдохнуть. умывается дымом, только с виду холодным и сизым — рассыпает по губам ожоги, в температуре не замечая их вовсе.

вася наклоняется вперед, повиснув над её плечом.
сахарно посмеивается, выслушивая, как она что-то там не планировала.

ему любопытно: сколько ещё продержится эта тупая улыбка; когда осознание подползёт к пустой головушке? как хрустнет её кость, если надавить так? пробьется ли гематома, если ударить здесь? каким будет след — зеленоватым или лиловым? сколько ударов она выдержит? сколько слёз прольет? сколько слюны, соплей, крови? она будет молиться уроду, как богу, стесывая колени до ссадин и синяков? ей хватит часа? может, она стерпит и два?

а он?
он, его благоверный, послушный, покладистый — как далеко зайдет сам?

у кирилла взгляд — оголенный провод. дотронуться, пропустить двести двадцать, остолбенеть, выгореть.
вася языком проводит по дёснам, как лезвием; проглатывает хлынувшие слова, мрачнея.

ох, кирилл, кирюша, хороший мальчик, у тебя под ресницами бесы крутятся в пляске, ты поднимаешь глазки свои щенячьи — они машут приветливо. лучше бы тебе не отворачиваться, лучше бы тебе смотреть до самого конца и наконец-то увидеть, какие изгибы и контуры способно принять удовольствие в этом мире грязи и гнили, как лапочка, ещё на зарнице в твоих объятиях охающая, в тисках розовеющая, пасть разевает в предсмертном хрипе, колотясь по тяжестью наших рук.

в следующую секунду ему хочется рассмеяться — запально, надрывно, звонко, как счастливо смеется ребенок, отыскав под душистой елью щенка и удавку. и все же — о чем он думал? что он сказал ей? каким словом к изувеченной судьбе выманил? ах, что же, что же?

я знаю одно место, тебе понравится.
поедем ко мне, тебе понравится.
понравится. обещаю.

говорят, человека собирают с детства — кирилла собирали из чего попало: сколотили сразу поломанным, склеили всё кривенько-косонько, угловато, без цели и сути, но с десятком торчащих гвоздей.

он находит его тогда: побитой скулящей псиной со сломанными лапами, с вывихнутым сердцем, с затравленными глазами.
он видит его сейчас: холеного, осмелевшего, притащившего дичь к самым ногам и жаждущего похвалы, которую невозможно не дать — такой он очаровательный, когда просит.

у васи по позвонкам ползёт приятных холодок.
бери же, бери что захочешь.

так берет оторопь: от любви зубами вгрызться, заклеймить, виной с головы до пят выкрасить — посмотри, посмотри, сколько мерзости ты за собой приволок, милый, посмотри, что сделал со мной, как выволок всё человеческое, что осталось. теперь только да самого конца, утопая по глотку в мазуте, и вася пойдёт, вася за руку кирилла схватит и следом потащит, пока они не достигнут самого дна или не пробьют второе. спасибо, спасибо.

под ребрами копошатся черви, вася их чувствует: они прямо там, в тканях и между, вытягивают лоскутки, разбухают, жиреют, сворачиваются красными куколками и вылупляются бабочками, вывихивая крылья о тесноту; их бы выскрести, ноготками растолкать тёплое мясо и наощупь, больно, нарочно больно, выискать дыры, с соком выдавить или раздавить, размозжить, наконец-то перемешав с собой.

что — ты — сделал?

он упирается локтями в спинку дивана за.
он не глядит — прикипает, по-хозяйски шарясь в виражах чужих смятых линий пустой и беззвучной чернью.

она ёрзает, копошится, как черви в подгнившей груди — у неё, видите ли, надежда на что-то, страх на донце дрожащих зрачков, ещё отдающий каким-то смятением, каким-то тупорылым допущением: может, шутка; может, вася развяжет её; может, сейчас всё изменится.

вася натужено выдыхает: как же ему хочется содрать это выражение вместе с кожей, научить жизни — он сам не свой, он сходит с ума, видя ее, чувствуя ее запах, отдающий расцветшими васильками. они все такие, она такая — была, есть, ожившая блядская натура, преследующая по пятам. и его нетерпеливость раскаленная, душная; в глазах от неё темнеет, темнеют сами глаза и плавятся мысли. он дуреет; он ищет хоть что-то, хоть что-нибудь: остудиться, уняться, вдохнуть. умывается дымом, только с виду холодным и сизым — рассыпает по губам ожоги, в температуре не замечая их вовсе.

наклоняется вперед, повисает в опасной близости.
выслушивает беспорядочное мычание, ещё наивное, и сглатывает мерзость.

сколько слёз она прольет? сколько слюны, соплей, крови?
она станет молиться уроду, как богу, стесывая колени до ссадин и синяков?

                а он?
                он, его благоверный, послушный, покладистый — как далеко зайдет сам?

кирилла взгляд теперь — оголенный провод.
дотронуться, пропустить двести двадцать, остолбенеть, выгореть.

вася языком проводит по дёснам, как лезвием; мрачнея, сплевывает хлынувшие слова. ему вдруг хочется рассмеяться, глядя на него — запально, надрывно, звонко, как счастливо смеется ребенок, отыскав под душистой елью щенка и удавку; вася стоит поодаль; ему даже оттуда слышен стук под ребрами, ему видно вены, пульсирующие, затвердевшие на запале — причину своей нервозной улыбки, черной гари в голове. этих сомнений, сомнений, сомнений, клокочущих вязкой нефтью.

ну притащил её, ну связал — дальше что? отстояться, отмолчаться, спрятаться в складках толстовки. кир, только не говори, что всерьез удумал её пожалеть. она этого не достойна. ты этого не достоин. не медли. не путай. не беси.

вася задерживается, отрывается с неохотой; сползает в сторону, в проем, растворяясь в полутьме.
васю тошнит. вася хочет закончить всё, довести до кульминации.
вспомнить, как та прекрасна. показать.

и руки не дрожат — дрожит под горлом, когда он тушит себя под проточной водой.
обреченно заглядывает в зеркало. видя сволочь, понимает: нужно выдрать провод из фена, взять с собой.

и все донельзя просто: возвратиться, вновь отыскать этот беспокойный взор, выловить; взять за волосы, протащить в центр, швырнуть наотмашь, желательно — головой вниз. наклониться, присесть, поднять растерянное-расколотое, утягивая затылок и обнажая шею до просветившихся позвонков. всмотреться. убрать прилипшие пряди с лица. провести тыльной по лиловой щеке, успокаивая.

она лепечет сквозь слабую повязку, наконец-то пугаясь взаправду: не надо, не надо. пожалуйста.
он соглашается: и правда, не надо — подсаживаться к незнакомцам, садиться с ними в одну машину, прилипать конченной дрянью. таких отдирать только с мясом, ты не знала? нет, знала, прекрасно знала, и шла на это осознанно, холодно, наивно рассчитывая, что пронесет. это ведь всегда случается с кем-то другим, да? с кем угодно, но не с тобой.

чужая истерика — патокой.

— тише, тише. чего ты, ну в самом деле, — деликатно, бархатно, — не капризничай. ничего я тебе не сделаю, оно поболит и пройдет. мы позабавимся немножко — отпустим. все в порядке. расслабься.  — но дура не поймет, они никогда не понимают: сопротивляется, рвется, хнычет, сама же его раздразнивает, отсекая себе минуты. он встряхнет ее, как куклу тряпичную. лицом в пол вожмет. возьмет за запястье, потянет сильнее за спину. руки, руки, блять, эти руки. выломать, вывихнуть. растаять в хрусте и визге, осознав случившееся с приятным и щекотливым:

не сдержался.

— я ведь сказал, не стоит, — усталый выдох царапает небо. теперь она мешается всяким меньше; у нее болит, она обмякает, поскуливает. ему не легче — ему мало. опустоши, испей до дна. давай, давай же, тысячеликий. укройся тенью ресниц. расскажи, что прячется под замершими веками, рассыпанным инеем на ресницах: сколько там мира и фарфоровых журавлей, как пролегает вдоль каёмок и впадинок волчья тропка, какие цветы с васильковым отливом распускается там, где маковый ручеек разродился руслом. наваждение. окунись в него полностью. но прежде... ох, — подожди.

вася отстраняется с изломом, чересчур резко, впопыхах собирая равновесие. движется к парню, стекает за чужую спину, не спуская взгляда. опускает ладони на теплые плечи, сжимает, сам едва не жмется, взволнованный, потрясенный и осмотрительный.

наклоняется к шее да к магистрали, бережно слушая его сердце.
молчит, тянет.

на выдохе шепчет ласково: — нравится тебе?

                и только попробуй ответить дуростью, трусостью, только попробуй солгать: в тебя, милого, только зубами вгрызться, заклеймить, виной с головы до пят выкрасить — посмотри, посмотри, сколько гноя ты за собой приволок, посмотри, что ты сотворил с ней; что сотворил со мной, как вывернул всё человеческое, ведомый, влекомый, не сознающий. ох, кирилл, кирюша, хороший мальчик, у тебя под ресницами бесы крутятся в пляске — они машут приветливо, манят.

                                                _{( ты - только - себе - не ври )}

скользит кончиками пальцев выше и выверено, вереницей ожогов и волдырей; обхватывает челюсть и подбородок. приподнимая, говорит: — посмотри.
                                  еще час назад она нежилась и ластилась, ставя правила.
                                  теперь стала покорная. ты привел, тебе и решать, угадывать.

и лучше бы ему не отворачиваться, лучше бы ему смотреть до самого конца и наконец-то узреть, какие изгибы и контуры способно принять удовольствие в этом мире грязи и гнили, как лапочка, ещё на зарнице в его объятиях охающая, в тисках розовеющая, пасть разевает в хрипе, колотясь по тяжестью рук. что ты хочешь теперь, его острозубое несчастье? почему так смотришь голодно, жалобно? хочешь всё — возьми всё, истязай, замучай. бери, бери же, и забудь потом, что плата за василиска дары поползет базальтовой коркой по шее и скулам, шершавым и мертвым, как кая льдинка, вместе со скорлупой им-тобой сожранное. теперь только до самого конца, через каждое кольцо ада, и вася пойдет, хохоча, насвистывая соловьиное, и кирилла за собой потащит, вырывающегося, пока они не пробьют себе ступни, пока не переломают ноги, пока достигнут самого дна или не минуют второе.

—  застеснялся? не надо стесняться. — гремит в ворожбе змеиная чешуя, липнет тиной, вязью и разрешением, — делай все, что захочешь.

что — ты — сделал?

он упирается локтями в спинку дивана за.
он не глядит — прикипает, по-хозяйски шарясь в виражах чужих смятых линий пустой и беззвучной чернью.

она ёрзает, копошится, как черви в подгнившей груди — у неё, видите ли, надежда на что-то, страх на донце дрожащих зрачков, ещё отдающий каким-то смятением, каким-то тупорылым допущением: может, шутка; может, вася развяжет её; может, сейчас всё изменится.

вася натужено выдыхает: как же ему хочется содрать это выражение вместе с кожей, научить жизни — он сам не свой, он сходит с ума, видя ее, чувствуя ее запах, отдающий расцветшими васильками. они все такие, она такая — была, есть, ожившая блядская натура, преследующая по пятам. и его нетерпеливость раскаленная, душная; в глазах от неё темнеет, темнеют сами глаза и плавятся мысли. он дуреет; он ищет хоть что-то, хоть что-нибудь: остудиться, уняться, вдохнуть. умывается дымом, только с виду холодным и сизым — рассыпает по губам ожоги, в температуре не замечая их вовсе.

наклоняется вперед, повисает в опасной близости.
выслушивает беспорядочное мычание, ещё наивное, и сглатывает мерзость.

сколько слёз она прольет? сколько слюны, соплей, крови?
она станет молиться уроду, как богу, стесывая колени до ссадин и синяков?

                а он?
                он, его благоверный, послушный, покладистый — как далеко зайдет сам?

кирилла взгляд теперь — оголенный провод.
дотронуться, пропустить двести двадцать, остолбенеть, выгореть.

вася языком проводит по дёснам, как лезвием; мрачнея, сплевывает хлынувшие слова. ему вдруг хочется рассмеяться, глядя на него — запально, надрывно, звонко, как счастливо смеется ребенок, отыскав под душистой елью щенка и удавку; вася стоит поодаль; ему даже оттуда слышен стук под ребрами, ему видно вены, пульсирующие, затвердевшие на запале — причину своей нервозной улыбки, черной гари в голове. этих сомнений, сомнений, сомнений, клокочущих вязкой нефтью.

ну притащил её, ну связал — дальше что? отстояться, отмолчаться, спрятаться в складках толстовки. кир, только не говори, что всерьез удумал её пожалеть. она этого не достойна. ты этого не достоин. не медли. не путай. не беси.

вася задерживается, отрывается с неохотой; сползает в сторону, в проем, растворяясь в полутьме.
васю тошнит. вася хочет закончить всё, довести до кульминации.
вспомнить, как та прекрасна. показать.

и руки не дрожат — дрожит под горлом, когда он тушит себя под проточной водой.
обреченно заглядывает в зеркало. видя сволочь, понимает: нужно выдрать провод из фена, взять с собой.

и все донельзя просто: возвратиться, вновь отыскать этот беспокойный взор, выловить; взять за волосы, протащить в центр, швырнуть наотмашь, желательно — головой вниз. наклониться, присесть, поднять растерянное-расколотое, утягивая затылок и обнажая шею до просветившихся позвонков. всмотреться. убрать прилипшие пряди с лица. провести тыльной по лиловой щеке, успокаивая.

она лепечет сквозь слабую повязку, наконец-то пугаясь взаправду: не надо, не надо. пожалуйста.
он соглашается: и правда, не надо — подсаживаться к незнакомцам, садиться с ними в одну машину, прилипать конченной дрянью. таких отдирать только с мясом, ты не знала? нет, знала, прекрасно знала, и шла на это осознанно, холодно, наивно рассчитывая, что пронесет. это ведь всегда случается с кем-то другим, да? с кем угодно, но не с тобой.

чужая истерика — патокой.

— тише, тише. чего ты, ну в самом деле, — деликатно, бархатно, — не капризничай. ничего я тебе не сделаю, оно поболит и пройдет. мы позабавимся немножко — отпустим. все в порядке. расслабься.  — но дура не поймет, они никогда не понимают: сопротивляется, рвется, хнычет, сама же его раздразнивает, отсекая себе минуты. он встряхнет ее, как куклу тряпичную. лицом в пол вожмет. возьмет за запястье, потянет сильнее за спину. руки, руки, блять, эти руки. выломать, вывихнуть. растаять в хрусте и визге, осознав случившееся с приятным и щекотливым:

не сдержался.

— я ведь сказал, не стоит, — усталый выдох царапает небо. теперь она мешается всяким меньше; у нее болит, она обмякает, поскуливает. ему не легче — ему мало. опустоши, испей до дна. давай, давай же, тысячеликий. укройся тенью ресниц. расскажи, что прячется под замершими веками, рассыпанным инеем на ресницах: сколько там мира и фарфоровых журавлей, как пролегает вдоль каёмок и впадинок волчья тропка, какие цветы с васильковым отливом распускается там, где маковый ручеек разродился руслом. наваждение. окунись в него полностью. но прежде... ох, — подожди.

вася отстраняется с изломом, чересчур резко, впопыхах собирая равновесие. движется к парню, стекает за чужую спину, не спуская взгляда. опускает ладони на теплые плечи, сжимает, сам едва не жмется, взволнованный, потрясенный и осмотрительный.

наклоняется к шее да к магистрали, бережно слушая его сердце.
молчит, тянет.

на выдохе шепчет ласково: — нравится тебе?

                и только попробуй ответить дуростью, трусостью, только попробуй солгать: в тебя, милого, только зубами вгрызться, заклеймить, виной с головы до пят выкрасить — посмотри, посмотри, сколько гноя ты за собой приволок, посмотри, что ты сотворил с ней; что сотворил со мной, как вывернул всё человеческое, ведомый, влекомый, не сознающий. ох, кирилл, кирюша, хороший мальчик, у тебя под ресницами бесы крутятся в пляске — они машут приветливо, манят.

                                                _{( ты - только - себе - не ври )}

скользит кончиками пальцев выше и выверено, вереницей ожогов и волдырей; обхватывает челюсть и подбородок. приподнимая, говорит: — посмотри.
                                  еще час назад она нежилась и ластилась, ставя правила.
                                  теперь стала покорная. ты привел, тебе и решать, угадывать.

и лучше бы ему не отворачиваться, лучше бы ему смотреть до самого конца и наконец-то узреть, какие изгибы и контуры способно принять удовольствие в этом мире грязи и гнили, как лапочка, ещё на зарнице в его объятиях охающая, в тисках розовеющая, пасть разевает в хрипе, колотясь по тяжестью рук. что ты хочешь теперь, его острозубое несчастье? почему так смотришь голодно, жалобно? хочешь всё — возьми всё, истязай, замучай. бери, бери же, и забудь потом, что плата за василиска дары поползет базальтовой коркой по шее и скулам, шершавым и мертвым, как кая льдинка, вместе со скорлупой им-тобой сожранное. теперь только до самого конца, через каждое кольцо ада, и вася пойдет, хохоча, насвистывая соловьиное, и кирилла за собой потащит, вырывающегося, пока они не пробьют себе ступни, пока не переломают ноги, пока достигнут самого дна или не минуют второе.

—  застеснялся? не надо стесняться. — гремит в ворожбе змеиная чешуя, липнет тиной, вязью и разрешением, — делай все, что захочешь.

в следующую секунду ему хочется рассмеяться — запально, надрывно, звонко, как счастливо смеется ребенок, отыскав под душистой елью щенка и удавку: это мне, правда?

в следующую секунду ему хочется рассмеяться — запально, надрывно, звонко, как счастливо смеется ребенок, отыскав под душистой елью щенка и удавку: это мне, правда?

Отредактировано издатель (24.03.2024 06:48 pm)