о, он не знал, как правильно — ему казалось, что он убивает ее, одним своим существованием выворачивает мир наизнанку, и тот обнажает копья, направленные лишь на, стремящиеся лишь к, поджидая неминуемым приговором на каждом шагу. и в том он не обманывался. пусть и не зная этого наверняка, а лишь предчувствуя, он был прав.

иногда его съедала такая тоска, что хотелось перевязаться в узел, выкрутив позвонки, спутав жилы и косточки — она поднималась свинцовым шаром откуда-то из желудка и к самому горлу, тянула вниз, куда-то к черной сырой земле, в которой непременно хотелось бы оказаться, и он слушал это звенящее чувство, он упивался им, он травился, припадая все ниже, сворачиваясь в клубок на горьком от пыли ковролине. он плакал. не ведая, почему, и обвиняя себя за слабость, пришедшую ниоткуда, нагрянувшую, как гром. ему хотелось позвать кого-то; буквы, не сложенные имя, щелкали на языке, готовые наконец-то вырваться, но стоило ему открыть рот, как слушался шум с первого этажа, начинали скрипеть половицы и подниматься голоса. и тогда он затихал — мгновенно, — успокаивался, поднимался, ударяясь лопатками о деревянный каркас кровати, и хватал какой-нибудь журнал, или игру, или книгу — в общем, первое, что попадется, — и прятался, как за шторами, наспех вытирая остатки слез, бледнея, точно в кошмаре. так его тоска заканчивалась. обрывалась на полуслове, ничего не успев сказать.
конечно, никто к нему не заходил. даже не собирался.
___ оставался сидеть в своей комнате, прислушиваясь к звукам за дверью: растерянный, потрясенный, и совершенно одинокий.